Коломна22.03.2023Вольдемар Балязин "Фельдмаршал...
2 лет назад от Я сейчас читаю... Ваши отзывы о книгах
Коломна
22.03.2023
Вольдемар Балязин "Фельдмаршал Барклай"
Жанр биография, как элемент исторической науки, а также, как метод исследования, обрел определённую популярность у широких читательских масс, став чуть ли не самым передовым элементом исторической науки, по крайне мере в среде массового читателя. Последнего трудно в этом упрекнуть. Будучи в большей степени повествовательной, чем научной, жанр биография способен заинтересовать прежде всего своей доступностью в понимании, легкостью слога, интересом нарратива. В некотором смысле биография– это живая история, которая уже самой своей живостью ставит её выше сухих и узких исследований. Конечно жанр не лишен своих правил, тонкостей и сложностей. Так культуролог Вейдле отмечал, что «писание биографии, если принимать его всерьез, – дело нелегкое, требующее высокой культуры и редкого состава дарования; "стандартизации" оно так же мало подлежит, как та творческая личность, или неповторимая судьба, ради которых биография и существует». Однако на деле, мы зачастую видим, что маститая историческая наука скорее скептически взирает на биографический жанр: «Биографическое изучение полезно и необходимо, но оно должно носить предварительный вспомогательный характер и не может являться самоцелью». Кажется, что с точки зрения самой исторической науки у биографии есть только одна существенная проблема: будучи повествовательным изображением истории жизни отдельного человека, она как бы лишь обобщает историческую базу, а не развивает её. Для читателя это то как раз проблемой являться не будет, но при знакомстве с жизнеописанием того или иного героя он скорее обратит внимание на возникшую синергию между автором и предметом его изучения: «Для многих авторов их герои становятся родными, они живут и переживают общие эмоции, авторы, как будто подстраиваются под мысли своих героев, перенимая на себя их отношение, романтизируя их». За исключением ряда Советских авторов, таких как Тарле «Наполеон» или Трухановский «Адмирал Нельсон», мне редко доводилось видеть критический вариант биографии, скорее уж нейтральные, выполненные в справочном формате. Абсолютное же большинство авторов, стараясь представить нам живого человека, романтизируют жанр разрешая себе: «описывать переживания своих героев, их диалоги с другими историческими личностями»; и хорошо если после этого они стараются сохранить беспристрастность оценок и, хотя бы видимость объективности, ведь чаще их начинает кидать в другую крайность – оправдательную.
В истории любого государства хватает неоднозначных и дискуссионных периодов, они раскалывали общество в далекие годы, а через века продолжают раскалывать его и сейчас. С другой стороны, историк — это человек, человек живущий в обществе, перенимающий её правила, формирующий на его основе своё мировоззрение. Часто довлеющим фактором может играть отношение людей, идеология, вопросы религии. При этом сами эти явления могут быть весьма переменчивыми. Взять хоть ту же Англию, где долгие столетия фигура Кромвеля была окутана атмосферой мрачности и жестокости, тогда как её достоинства и значения опускались, подобное отношение сохранялось до 19-ого столетия. Или же взять Отечественную историю, где под воздействием идеологии фигуры у престола обретали исключительно негативные черты, а борцы за свободу исключительно благородные, а справедливы ли были подобные критерии? Вопрос риторический.
Историк – это человек, а человеку свойственно сострадание, которое вкупе с повышенным стремлением к справедливости может породить вспышку, крик души. Таким криком, воплем, стало стихотворение Пушкина «Полководец», чьи строки открывают перед нами биографию героя, чей жребий был ужасней всех на свете: «Изменник! Предатель!... Летящие в карету камни... Трус!..., Молчание строя солдат». В некоторой степени сентиментальность свойственна и мне, критикуя Боханова и Керсоди, за то, что они как кошки влюблены в своих героев, я ловлю себя на мысли, что и сам склонен если к не влюбленности, то к стремлению обелить тех, кого общество вот уже несколько десятилетий неустанно макает в грязь обвиняя в грехах реальных и мнимых, не желая проявить понимания или, хотя бы, сострадания.
Вот и истории Барклая, эпилогом которой стало забвение: «И только русский фельдмаршал все еще не удостоен у себя на родине чести, достойной его памяти»; зацепила меня своей болью, а точнее болью героя, которую Балязин сумел нам мастерски передать в своей небольшой (даже по размерам) работе. Сухие строчки учебников и пособий порой упоминают о конфликте Барклая и Багратиона, вспоминают иные фразы, произнесенные историческими фигурами, которыми принято гордиться, а потому на подобных словах: «Предатель... Немец... Трус»; почти не акцентируют внимание – горячность нравов, запальчивость, сложность обстановки... В этих мало что значащих оправданиях почти не звучит сочувствие к человеку кажется всего себя отдавшему служению России. Обидно и больно.
Сама история Барклая неразрывно связана с событиями Отечественной войны 1812 года, событием досконально изученном и богато представленном в Отечественной и даже Зарубежной историографии. К теме Наполеоновского нашествия активно обращались, как до Революции, так и после, причем всегда взгляд историков отличался стремлением ввести в научный оборот исторический источники – это и документы соответствующего периода, а также эпистолярные материалы, представляющие собой письма, дневники, мемуары, воспоминания, оставленные большим количеством участников. Начиная с Наполеоновского окружения (Коленкур) и заканчивая русской аристократией. Введение подобных документов в оборот позволяет нам глубоко охватить картину событий1812 года, а именно личное отношение людей к этим событиям и лицам, что с ними связаны. В этом ключе фигура Барклая оказалась весьма противоречивой, а реакция историографии полярной. «Вопль» Пушкина мало поменял дело в практическом смысле, даже не смотря на симпатию Александра к своему фельдмаршалу: «Государство,– писал Александр, - потеряло в его лице одного из самых ревностных слуг, армия– командира, который постоянно показывал пример высочайшей доблести, а я –товарища по оружию, чья верность и преданность всегда мне дороги»; фигура Барклая оставалась либо недооцененной, либо понукаемой. Историк Шеин, в своём большом анализе историографии Отечественной войны, указывает, что «Лишь в концеXIX века наметилась линия на реабилитацию заслуг М.Б. Барклая де Толли в спасении армии»; но даже в таком ключе сохранялись труды, где заслуги фельдмаршала принижались, а он сам выставлялся, как своего рода антитеза Кутузову, особо популярной и знаковой фигуре войны 1812 года. Были времена, когда отношение власти к Михаилу Илларионовичу выводило антитезу Барклай-Кутузов в абсолют, так тот же Шеин отмечает, что «Под влиянием И.В. Сталина в историографии стала идеализироваться личность М.И. Кутузова»; на фоне чего в выступлениях историков тех лет: «просматривалось продолжение сталинской линии на принижение личности М.Б. Барклая де Толли. Так, М.Г. Брагин считал войну уже проигранной, когда" Кутузов... принимал командование войсками", поэтому "все условия для победы были против него". В свою очередь, В.М. Хвостов, вопреки исторической правде, заявил, что "Барклай под Бородино сдрейфил"». В годы Советской власти отношение к Барклаю также было неоднородным, от уже означенной выше критике, до оправдательных начал, проявившихся во второй половине 20-ого века в трудах Кочеткова и Тотфалушина. Причины критики объяснялись не только стремлением к выражению антитезы Кутузов-Барклай, но и в происхождение фельдмаршала: «Одним из самых стойких стереотипов, сопровождающих историю жизни Барклая, являются разные фантастические, нередко недобросовестные легенды о его происхождение» (Балязин); а также его приближённости к императору Александру, критически выставляемому в Советской историографии: «то заигрывавший с либерализмом, то спускающего на верноподданных Аракчеева» (Ленин). Тот же Тарле, чье «Нашествие Наполеона на Россию» считается классикой 30-40-х годов, не упускает случая заострить конфликт Кутузова и царя, тогда, как перечисляя офицеров и генералов, чьи взгляды на военную подготовку шли вразрез с «Аракчеевскими методами», почему-то совершенно не упоминает там Барклая, также стремившегося к гуманному отношению между офицерами и солдатами. Известно, что Михаил Богданович был одним из немногих кто критиковал военные поселения, за что заслужил похвальную оценку декабриста Тургенева: «Люди беспристрастные отдадут дань уважения его неподкупности и прямоте его характера». Балязин описывает и его методы руководства в полках: «Барклай был сердечно расположен к своим подчиненным и тем самым выгодно отличался от своих собратьев по классу... Отличался Барклай и своим образом жизни. Если вино и карты, волокитство и безделье были уделом многих офицеров в то время как они находились вне строя, то Михаил Богданович в свободное время отдавал предпочтение книгам, умной беседе, систематическим занятиям военной наукой». У Тарле ничего подобного нет. Конечно Евгений Викторович не опускается до обвинений в трусости и предательстве, признает полководческие заслуги Барклая и даже сочувствует ему: «Трудолюбивый военный организатор, по происхождению шотландец, которого ошибочно часто называют немцем, понравившийся Александру исполнительностью и ставший военным министром, осторожный стратег, инстинктивно нащупавший верную тактику, Барклай нашел в себе гражданское мужество идти против течения и до последней возможности стоять на своем»; но в его труде симпатии к Кутузову, или другим отечественным военачальникам, все же больше чем «шотландцу». Показательны хотя бы эпистолярные свидетельства, где критикуются Барклай и Кутузов, в первом случае они упоминаются, во втором комментируются. Кажется, что слова Сталина: «Энгельс, конечно, ошибался, ибо Кутузов, как полководец, был бесспорно двумя головами выше Барклая-де-Толли»; довлели над ним, и в этом не стоит упрекать историка...историк – это то же человек. Впрочем, если быть до конца справедливым, временами подобный процесс – преувеличение заслуг одного за счет принижения заслуг другого – бил в обе стороны. Так историк Ивченко отметила, что в русской историографии растет стремление к критике М.И. Кутузова, и что историки десятилетиями черпали материал для этой критики из «"оправдательных" писем М.Б. Барклая де Толли, «в которых впервые излагалась стройная версия основных событий Отечественной войны, существенно отличавшаяся от той, что была представлена Кутузовым в официальных документах»; вот уж действительно чудны деяния исторической науки...
История Отечественной войны богатое поле для дискуссий, также, как и фигуры в этой войне участвующие. Образ Барклая претерпел достаточно метаморфоз, но думается мне, что немногие постарались отразить его судьбу максимально объективно и без впадения в те или иные крайности. Признаться, я вряд ли смогу дать однозначный ответ удалось ли это сделать Балязину. Вольдемар Николаевич безусловно проникся болью фельдмаршала, о чем красноречивее всего говорит эпилог, пронизанный сетованиями на избирательность исторической памяти. Историк сумел показать нам жизненный путь Барклая, затрагивая не только события Отечественной войны, обессмертившей его имя в учебной литературе. При этом сам его труд нельзя назвать тяжелым и академическим, а скорее подходящим для широкого круга читателя, что понятно если вспомнить, что перед нами все же биография.
Впрочем, при столь ярких достоинствах не могу не посетовать на то, что фигура полководца, в представление Балязина, вышла через чур идеальной. Временами мне казалось, что Тарле в своем труде, не посвященном Барклаю напрямую, выразил больше внутренних стержней и конфликтов героя, привел больше свидетельств отношений к нему в событиях 1812 года, чем Вольдемар Николаевич сделал это в своей биографии. Но я понимаю Балязина, человеку свойственно сострадание, а Барклай его действительно заслуживает, как заслуживает исторической памяти и достойного места в плеяде Величайших Полководцев Отечества.
22.03.2023
Вольдемар Балязин "Фельдмаршал Барклай"
Жанр биография, как элемент исторической науки, а также, как метод исследования, обрел определённую популярность у широких читательских масс, став чуть ли не самым передовым элементом исторической науки, по крайне мере в среде массового читателя. Последнего трудно в этом упрекнуть. Будучи в большей степени повествовательной, чем научной, жанр биография способен заинтересовать прежде всего своей доступностью в понимании, легкостью слога, интересом нарратива. В некотором смысле биография– это живая история, которая уже самой своей живостью ставит её выше сухих и узких исследований. Конечно жанр не лишен своих правил, тонкостей и сложностей. Так культуролог Вейдле отмечал, что «писание биографии, если принимать его всерьез, – дело нелегкое, требующее высокой культуры и редкого состава дарования; "стандартизации" оно так же мало подлежит, как та творческая личность, или неповторимая судьба, ради которых биография и существует». Однако на деле, мы зачастую видим, что маститая историческая наука скорее скептически взирает на биографический жанр: «Биографическое изучение полезно и необходимо, но оно должно носить предварительный вспомогательный характер и не может являться самоцелью». Кажется, что с точки зрения самой исторической науки у биографии есть только одна существенная проблема: будучи повествовательным изображением истории жизни отдельного человека, она как бы лишь обобщает историческую базу, а не развивает её. Для читателя это то как раз проблемой являться не будет, но при знакомстве с жизнеописанием того или иного героя он скорее обратит внимание на возникшую синергию между автором и предметом его изучения: «Для многих авторов их герои становятся родными, они живут и переживают общие эмоции, авторы, как будто подстраиваются под мысли своих героев, перенимая на себя их отношение, романтизируя их». За исключением ряда Советских авторов, таких как Тарле «Наполеон» или Трухановский «Адмирал Нельсон», мне редко доводилось видеть критический вариант биографии, скорее уж нейтральные, выполненные в справочном формате. Абсолютное же большинство авторов, стараясь представить нам живого человека, романтизируют жанр разрешая себе: «описывать переживания своих героев, их диалоги с другими историческими личностями»; и хорошо если после этого они стараются сохранить беспристрастность оценок и, хотя бы видимость объективности, ведь чаще их начинает кидать в другую крайность – оправдательную.
В истории любого государства хватает неоднозначных и дискуссионных периодов, они раскалывали общество в далекие годы, а через века продолжают раскалывать его и сейчас. С другой стороны, историк — это человек, человек живущий в обществе, перенимающий её правила, формирующий на его основе своё мировоззрение. Часто довлеющим фактором может играть отношение людей, идеология, вопросы религии. При этом сами эти явления могут быть весьма переменчивыми. Взять хоть ту же Англию, где долгие столетия фигура Кромвеля была окутана атмосферой мрачности и жестокости, тогда как её достоинства и значения опускались, подобное отношение сохранялось до 19-ого столетия. Или же взять Отечественную историю, где под воздействием идеологии фигуры у престола обретали исключительно негативные черты, а борцы за свободу исключительно благородные, а справедливы ли были подобные критерии? Вопрос риторический.
Историк – это человек, а человеку свойственно сострадание, которое вкупе с повышенным стремлением к справедливости может породить вспышку, крик души. Таким криком, воплем, стало стихотворение Пушкина «Полководец», чьи строки открывают перед нами биографию героя, чей жребий был ужасней всех на свете: «Изменник! Предатель!... Летящие в карету камни... Трус!..., Молчание строя солдат». В некоторой степени сентиментальность свойственна и мне, критикуя Боханова и Керсоди, за то, что они как кошки влюблены в своих героев, я ловлю себя на мысли, что и сам склонен если к не влюбленности, то к стремлению обелить тех, кого общество вот уже несколько десятилетий неустанно макает в грязь обвиняя в грехах реальных и мнимых, не желая проявить понимания или, хотя бы, сострадания.
Вот и истории Барклая, эпилогом которой стало забвение: «И только русский фельдмаршал все еще не удостоен у себя на родине чести, достойной его памяти»; зацепила меня своей болью, а точнее болью героя, которую Балязин сумел нам мастерски передать в своей небольшой (даже по размерам) работе. Сухие строчки учебников и пособий порой упоминают о конфликте Барклая и Багратиона, вспоминают иные фразы, произнесенные историческими фигурами, которыми принято гордиться, а потому на подобных словах: «Предатель... Немец... Трус»; почти не акцентируют внимание – горячность нравов, запальчивость, сложность обстановки... В этих мало что значащих оправданиях почти не звучит сочувствие к человеку кажется всего себя отдавшему служению России. Обидно и больно.
Сама история Барклая неразрывно связана с событиями Отечественной войны 1812 года, событием досконально изученном и богато представленном в Отечественной и даже Зарубежной историографии. К теме Наполеоновского нашествия активно обращались, как до Революции, так и после, причем всегда взгляд историков отличался стремлением ввести в научный оборот исторический источники – это и документы соответствующего периода, а также эпистолярные материалы, представляющие собой письма, дневники, мемуары, воспоминания, оставленные большим количеством участников. Начиная с Наполеоновского окружения (Коленкур) и заканчивая русской аристократией. Введение подобных документов в оборот позволяет нам глубоко охватить картину событий1812 года, а именно личное отношение людей к этим событиям и лицам, что с ними связаны. В этом ключе фигура Барклая оказалась весьма противоречивой, а реакция историографии полярной. «Вопль» Пушкина мало поменял дело в практическом смысле, даже не смотря на симпатию Александра к своему фельдмаршалу: «Государство,– писал Александр, - потеряло в его лице одного из самых ревностных слуг, армия– командира, который постоянно показывал пример высочайшей доблести, а я –товарища по оружию, чья верность и преданность всегда мне дороги»; фигура Барклая оставалась либо недооцененной, либо понукаемой. Историк Шеин, в своём большом анализе историографии Отечественной войны, указывает, что «Лишь в концеXIX века наметилась линия на реабилитацию заслуг М.Б. Барклая де Толли в спасении армии»; но даже в таком ключе сохранялись труды, где заслуги фельдмаршала принижались, а он сам выставлялся, как своего рода антитеза Кутузову, особо популярной и знаковой фигуре войны 1812 года. Были времена, когда отношение власти к Михаилу Илларионовичу выводило антитезу Барклай-Кутузов в абсолют, так тот же Шеин отмечает, что «Под влиянием И.В. Сталина в историографии стала идеализироваться личность М.И. Кутузова»; на фоне чего в выступлениях историков тех лет: «просматривалось продолжение сталинской линии на принижение личности М.Б. Барклая де Толли. Так, М.Г. Брагин считал войну уже проигранной, когда" Кутузов... принимал командование войсками", поэтому "все условия для победы были против него". В свою очередь, В.М. Хвостов, вопреки исторической правде, заявил, что "Барклай под Бородино сдрейфил"». В годы Советской власти отношение к Барклаю также было неоднородным, от уже означенной выше критике, до оправдательных начал, проявившихся во второй половине 20-ого века в трудах Кочеткова и Тотфалушина. Причины критики объяснялись не только стремлением к выражению антитезы Кутузов-Барклай, но и в происхождение фельдмаршала: «Одним из самых стойких стереотипов, сопровождающих историю жизни Барклая, являются разные фантастические, нередко недобросовестные легенды о его происхождение» (Балязин); а также его приближённости к императору Александру, критически выставляемому в Советской историографии: «то заигрывавший с либерализмом, то спускающего на верноподданных Аракчеева» (Ленин). Тот же Тарле, чье «Нашествие Наполеона на Россию» считается классикой 30-40-х годов, не упускает случая заострить конфликт Кутузова и царя, тогда, как перечисляя офицеров и генералов, чьи взгляды на военную подготовку шли вразрез с «Аракчеевскими методами», почему-то совершенно не упоминает там Барклая, также стремившегося к гуманному отношению между офицерами и солдатами. Известно, что Михаил Богданович был одним из немногих кто критиковал военные поселения, за что заслужил похвальную оценку декабриста Тургенева: «Люди беспристрастные отдадут дань уважения его неподкупности и прямоте его характера». Балязин описывает и его методы руководства в полках: «Барклай был сердечно расположен к своим подчиненным и тем самым выгодно отличался от своих собратьев по классу... Отличался Барклай и своим образом жизни. Если вино и карты, волокитство и безделье были уделом многих офицеров в то время как они находились вне строя, то Михаил Богданович в свободное время отдавал предпочтение книгам, умной беседе, систематическим занятиям военной наукой». У Тарле ничего подобного нет. Конечно Евгений Викторович не опускается до обвинений в трусости и предательстве, признает полководческие заслуги Барклая и даже сочувствует ему: «Трудолюбивый военный организатор, по происхождению шотландец, которого ошибочно часто называют немцем, понравившийся Александру исполнительностью и ставший военным министром, осторожный стратег, инстинктивно нащупавший верную тактику, Барклай нашел в себе гражданское мужество идти против течения и до последней возможности стоять на своем»; но в его труде симпатии к Кутузову, или другим отечественным военачальникам, все же больше чем «шотландцу». Показательны хотя бы эпистолярные свидетельства, где критикуются Барклай и Кутузов, в первом случае они упоминаются, во втором комментируются. Кажется, что слова Сталина: «Энгельс, конечно, ошибался, ибо Кутузов, как полководец, был бесспорно двумя головами выше Барклая-де-Толли»; довлели над ним, и в этом не стоит упрекать историка...историк – это то же человек. Впрочем, если быть до конца справедливым, временами подобный процесс – преувеличение заслуг одного за счет принижения заслуг другого – бил в обе стороны. Так историк Ивченко отметила, что в русской историографии растет стремление к критике М.И. Кутузова, и что историки десятилетиями черпали материал для этой критики из «"оправдательных" писем М.Б. Барклая де Толли, «в которых впервые излагалась стройная версия основных событий Отечественной войны, существенно отличавшаяся от той, что была представлена Кутузовым в официальных документах»; вот уж действительно чудны деяния исторической науки...
История Отечественной войны богатое поле для дискуссий, также, как и фигуры в этой войне участвующие. Образ Барклая претерпел достаточно метаморфоз, но думается мне, что немногие постарались отразить его судьбу максимально объективно и без впадения в те или иные крайности. Признаться, я вряд ли смогу дать однозначный ответ удалось ли это сделать Балязину. Вольдемар Николаевич безусловно проникся болью фельдмаршала, о чем красноречивее всего говорит эпилог, пронизанный сетованиями на избирательность исторической памяти. Историк сумел показать нам жизненный путь Барклая, затрагивая не только события Отечественной войны, обессмертившей его имя в учебной литературе. При этом сам его труд нельзя назвать тяжелым и академическим, а скорее подходящим для широкого круга читателя, что понятно если вспомнить, что перед нами все же биография.
Впрочем, при столь ярких достоинствах не могу не посетовать на то, что фигура полководца, в представление Балязина, вышла через чур идеальной. Временами мне казалось, что Тарле в своем труде, не посвященном Барклаю напрямую, выразил больше внутренних стержней и конфликтов героя, привел больше свидетельств отношений к нему в событиях 1812 года, чем Вольдемар Николаевич сделал это в своей биографии. Но я понимаю Балязина, человеку свойственно сострадание, а Барклай его действительно заслуживает, как заслуживает исторической памяти и достойного места в плеяде Величайших Полководцев Отечества.
Категория:
За жизнь
, 'user_report.php?blogentry_id=78920&return_url=http%253A%252F%252Fbeon.mobi%252Fblog.php%253Fuser%253Dya-seychas-chitayu-vashi-otzyvy-o-knigah%2526blogentry_id%253D78920&TB_iframe=true&height=300&width=450', '', './images/trans.gif');){kind=link}